Воспоминания Наума Аронзона о Ромнах и оккупации

Данные Воспоминания хранятся на сайте Яд Вашем в архиве документов https://documents.yadvashem.org

Свидетельские показания Аронзона Наума о пребывании на оккупи­рованной территории, город Ромны, Украина, 1941 – 1943 гг.

Ведет интервью Константин Мирошник, 1988 год

Я родился 23 июля 1914 года, тогда это было 10 июля, в семье владельца аптеки, провизора, Аронзона Зельмана Гавриловича, мать – Аронзон Фаня Абра­мовна. Меня назвали Наумом. У меня был старший брат Гавриил, 1910 года рож­дения. А в 19 году родился младший брат Давид. Жизнь протекала хорошо в на­шей семье до 1918 года, когда у отца национализировали аптеку. Наступили, конечно, материальные трудности. Я помню немцев, оккупировавших наш город Ромны. Помню, они были тогда чрезвычайно вежливы, корректны.

Ромны дореволюдционные.

В.: В Первую мировую войну?

0.: Да. В 18 году они были необычайно вежливы и корректны. Открыли прекрасный магазин писчебумажных товаров и поразили нас великолепием карандашей Фабера, тетрадей, карточных колод. У меня сохранилась одна карточная колода, которую мама купила в 18 году и преподнесла мне в этом ма­газине. Затем началась смена ряда господствующих групп – то петлюровцы, то деникинцы, то большевики, то снова – в общем, было трудное время. Напомню, что город Ромны принадлежал Полтавской губернии, а в советской время стал Сумской области. В начале 20-х годов, когда происходила смена режимов, су­ществовала опасность погромов и, хотя массовых погромов в городе Ромны не происходило, но были случаи убийства евреев со стороны петлюровцев, деникин­цев. В эти тревожные дни родители обычно отводили детей, нас троих, к нашим русским соседям. Хорошие русские люди. Их фамилия была Лавринович: Сергей Антонович Лавринович и Настасья Алексеевна Лавринович и мой одногодок Николай Сергеевич, которого обычно мы звали Никай. Ну, вот, когда опасались за нашу жизнь, то всегда Лавриновичи предоставляли нам убежище такое. После, когда закончилась гражданская война, мой отец служил в разных аптеках как провизор, хотя ему было довольно трудновато жить в городе Ромны, потому что его попрекали, что он бывший буржуй, поскольку он был владельцем аптеки, тем не менее, мы как-то сводили концы с концами. В 30 году уехал учиться в Москву мой старший брат Гавриил, в 32 году уехал учиться в Москву я. В 40 году уехал в Москву младший брат Давид. Вот кратко, что я хотел бы сказать о своей семье.

Теперь – характеристика города Ромны. Население, насколько мне помнится, составляло примерно двадцать тысяч человек. Это довольно старинный город, с определенной историей. Нельзя не отметить, что из города Ромны вышел известный академик Йоффе, уроженец города Ромны, и не менее знаменитый ученый Сергей Прокофьевич Тимошенко – тоже уроженец города Ромны. Судя по тому, что в Ромнах была еврейская школа и в Ромнах была одна школа с преподаванием на русском языке, а кроме того были три школы с преподаванием на украинском языке, то я могу заключить, что примерно процентов 30-40 населения Ромны были евреи, исходя из соотношения количества школ.

Лично я, по воле моих родителей, кончил школу с преподаванием на русском языке. Я помню, что когда я был еще маленький, когда поступал в школу, было собрание родителей-евреев. На этом собрании обсуждался вопрос: кому в какую школу поступать – еврейскую или русскую.

В.: Это какой год был?

0.: Это был, наверное, 22-23 год. Один знакомый выступил и ска­зал, что же осталось от нашего еврейства? религии нет, религия попрана, остался один язык, так давайте будем обучать наших детей на этом языке. Но мой отец, сам был человеком не очень верующим, он был в какой-то мере, стоял на пути ассимиляции, и поэтому мы все трое, все три брата, обучались на рус­ском языке. Надо сказать, что в Ромнах функционировали синагоги. По-моему, две синагоги были. Отец, хотя и не был глубоко верующим, но синагогу посещал.

В нашей семье отмечалась Пасха, всегда торжественно. Помню, у нас назывался сейдер; сейчас он иначе звучит. На сейдере, я вспоминаю, что я “мани-штане” спрашивал. Отец всегда на Пасху, на сейдер готовил какое-то очень вкусное вино из изюма. В синагогу, повторяю, отец тоже ходил и он это аргументировал тогда не тем, что он религиозный человек, а тем, что он не хочет отрываться от еврейской общины, хочет сохранить общность. Но все эти элементы еврейской жизни в нашей семье закончились примерно в году 24-25, когда большие мате­риальные трудности уже не позволили отцу уделять внимание вот этой стороне жизни.

Возвращаясь к Ромнам, я сказал, что примерно 30-40 процентов были евреи, работали синагоги, была еврейская школа, и евреи в Ромнах в те пред­военные годы чувствовали себя неплохо, антисемитизма особого мы не замечали, хотя на окраине Ромны, прилегающие села, пригороды были населены украинским населением, которое проявляло враждебность к евреям. Но эта враж­дебность никогда не перерастала в какие-нибудь эксцессы, которые могут идти в сравнение с тем, что мы знаем, что было.

Когда началась война, среди еврейского населения Ромен были разноречивые точки зрения на возможную судьбу евреев в Ромнах. Дело в том, что память о 18 годе, когда немцы вели себя необычайно корректно и привнесли в город чуть ли ни элементы европейской культуры, она осталась. Не так много времени прошло после окончания Первой мировой войны. И вот часть еврейского населения считала, что разговоры о зверствах немецких фашистов  это есть ничто иное, как большевистская агитация, но а некоторые думали иначе.

Поскольку у меня отец умер 3 июня, т. е. до начала войны, мать осталась одна, то, конечно, она по­старалась уехать из Ромен. И после начала войны, с помощью старшего брата, в августе 41 года она в Москву перебралась к старшему брату, а я в это время был уже в армии. А младший брат учился и жил в общежитии.

В.: В Москве?

0.: Да. Вот снова хочу проиллюстрировать вот эту двойственность следующим фактом. Был друг нашей семьи доктор Иерусалимский, бездетный, жил с женой. И доктор Иерусалимский учился до войны в Германии, окончил там университет, получил медицинское образование в Германии. Доктор Иерусалимский сказал: я их знаю; собрался и немедленно эвакуировался.

А теперь вот другая семья. Хочу вот об этой семье рассказать подробнее. Близкие знакомые моих родителей и всей нашей семьи. Семья зубного врача Арона Борисовича Шапиро и Анны Бо­рисовны Шапиро. Арон Борисович Шапиро был примерно 75-го года рождения, Анна Борисовна была примерно 85-го года рождения. Ну, естественно, имеется в виду 1885 год. Они были, так называемые, беженцы. Беженцы Первой мировой войны из города Панивежа, они году в 15-16 бежали на восток и обосновались у нас. Наша семья жила в Ромнах с 12-го года. Словом, это были очень близкие нам люди. Как зубной врач Арон Борисович и Анна Борисовна при любых властях жили материально неплохо, ибо зубы болели и у деникинцев, и у петлюровцев, и у немцев в 18 году, и у большевиков. Им жилось хорошо. У них было три дочери: Мира – 14 года рождения, Инна – 19 года рождения и Лида – 24 года рождения. Мира и Инна из Ромен уехали до войны тоже учиться в другие города.

Арон Бори­сович и Анна Борисовна и Лида остались в Ромнах. У Анны Борисовны был брат родной, который занимался извозом. У него была лошадь и телега. Вот он выпол­нял роль, которую сейчас выполняет владелец грузовой машины. Вот, когда наступили в сентябре грозные дни, когда стало ясно, что немцы приближаются к Ромнам.

В.: Сентябрь 41 года?

О.: Да, 41 года, Шапиро Арон Борисович, Анна Борисовна и Лида тоже начали собираться. Этот родной брат Анны Борисовны, к сожалению, забыл его фамилию, подогнал к ним телегу, для того чтобы грузить вещи. Начали грузить вещи. А потом Арон Борисович, когда уже погрузили часть вещей, сказал: “Ах, – говорит, – это враньё… Психология такая: я пе­режил деникинцев, петлюровцев, большевиков, немцев и так далее и я бы мог хо­рошо жить и сейчас”. Они втроем остались в Ромнах. Что мне известно?

Уцелели дочери Мира и Инна. С Инной я поддерживал связь, да и потом из других источ­ников я имел сведения, что произошло с евреями города Ромны, когда они были заняты немцами. Прежде всего, евреев, через некоторое время, переселили всех на Еврейскую улицу. Ромны, как я уже сказал, город довольно старинный, отличался двумя улицами. Одна улица – Королевский переулок. Там по преданию но­чевал король Карл ХІІ, когда бежал после Полтавской битвы, и переулок получил название Королевского. А Еврейская улица, это уже моё предположение, это – следы какого-то гетто еврейского старинного. В общем, немцы переселили всех евреев, которые остались, на Еврейскую улицу. Это был первый шаг. И через некоторое время их всех собрали и повели.

Рассказывают, что Арон Бо­рисович, когда их вели, прямо бросал на дорогу разные драгоценности, которые он прятал где-то на своем теле, ибо он уже понял, что это конец. Их всех расстреляли, но не в самом городе Ромны, а куда-то их то ли вывели, то ли вывезли на несколько километров от Ромен. Я точно не знаю, то ли их вели, то ли их вывезли. Один факт говорит о том, что, возможно, их все-таки вели на вокзал. На вокзал вела улица, которая проходила по насыпи, проложенной через очень глубокий овраг с очень крутыми склонами. Когда эту колонну вели мимо этого оврага, в колонне шел брат Анны Бори­совны тоже с сыном и, видимо, с женой. Он сказал сыну: давай, прыгай. Этот сын брата, племянник Анны Борисовны, прыгнул в овраг. По нему стреляли, но не попали. Он пробрался к партизанам и поныне жив, по-моему. Принял у партизан почему-то фамилию Мирошниченко и так вот этот Анатолий Мирошниченко партизанил. А они все были расстреляны немцами не очень далеко от города Ромны. Вот, память об Ароне Борисовиче. Это был великолепный человек. И я говорил, что наша семья всё время переживала большие трудности, а они жили, более-менее обеспечено и, кроме того, как зубной врач, особенно Анна Борисовна – вы знаете, у всех зубных врачей большой круг знакомств – так она мне очень про­тежировала. Она меня выручила однажды, но это уже отдельная история.

Лист свидетельских показаний, заполненный Н. Аразоном на Шапиро А.Б. в 1988 г. Хранится на сайте Яд Вашем

Но я рад, что я могу хоть сейчас помянуть добрым словом и оставить какой-то след об этих людях. Должен сказать, что Инна, их старшая дочь, она вышла замуж за русского, она сейчас живет в одном из подмосковных городов, она меня резко осуждала за то, что я уезжал в Израиль, за то, что я покидаю родину и так далее. Это один из последних разговоров, который с Инной был незадолго до моего отъезда. Ну, она такая правоверная. Мира Шапиро, то есть старшая дочь, 14 года рождения, она умерла.

В.: Вы бывали в Ромнах в послевоенное время?

9.: Да, я приехал в Ромны все-таки в 66 году, я и мой товарищ – и по Ромнам, и по Москве – мы собрались и поехали в Ромны. Провели там немного, всего два дня, но там я совершенно случайно встретил одного человека. Я с ним поругался в гостинице, а он оказался добрым знакомым моего отца, знал моего отца и нашу семью. Этот человек жил до самой войны в Ромнах, затем он как партийный медицинский работник, был начальником госпиталя и уехал из Ромен, потом сразу после войны вернулся. Я с ним поговорил в Ромнах и попро­сил его разузнать о судьбе Николая Лавриновича, которого я упоминал раньше.

С Николаем Лавриновичем у меня связь порвалась в 32 году, я уехал в Москву, он уехал в Харьков, а до 32 года мы были мальчишки, юноши, и были очень друж­ны с ним. Фамилия этого человека Иосиф Михайлович Завельский, который умер где-то в 86 году в возрасте 97 лет, по-моему, мы с ним переписывались. Вот этот Завельский написал мне письмо, и я хотел бы отрывки из этого письма зачитать.

Он перебрался через ряд лет в город Дзержинск. Итак, Дзержинск, 19 ок­тября 1966 года. “Уважаемый Наум Зельманович, спешу удовлетворить вашу заинтересованность в судьбе Никая Лавриновича (я сказал, что Николай, а сокращенно мы всегда его звали Никай). Что касается Никая и его семьи, то едва ли у меня хватит красок, чтобы описать трагедию их конца. Примерно за полгода до войны, заканчивая в Харькове институт, Никай женился на еврейке, одно­курснице Рае и привел весной в дом своих родителей (т.е. в Ромны). Это была красивая, жизнерадостная девушка, полюбившаяся и старикам.

Роменские евреи, погибшие в 1941 году во время массовых расстрелов. Фотографии собраны мной на сайте Яд Вашем.

В первые же дни войны Никай был мобилизован, отправлен в Серпухов, оттуда подо Ржев, где он погиб, сгорев в танке. Будучи мобилизован на работу в госпиталь, я неодно­кратно предлагал устроить к себе Раю. На этом настаивали и Лавриновичи, но она упорно отказывалась. После гибели Никая, у Лавриновичей она осталась как дочь.

Уже после войны мне подробно рассказала жена Велима, брата Настасьи Алексеевны, о гибели Раи. У Сергея Антоновича был приятель немец, препода­авший в школе немецкий язык (Сергей Антонович был преподаватель физики), фамилию запамятовал, который немцами был назначен прокурором (Зауэрвальд – прим. О.П). Он посоветовал Раю крестить и обещал покровительство. Был торжественно произведен обряд крещения и всё бы сошло, если бы не домогательства управдома. Эта хромая, с лицом фурии, немолодая уже женщина, писала во все концы: такие-то такие хотят оставить в живых жидовку, с чем её душегубская душа никак согласиться не может. Раю посадили в тюрьму и там расстреляли.

Правда, когда Ромны осво­бодили от оккупантов, эту фурию осудили на десять лет лагерей, по истечении которых она вернулась. Я её встретил на улице и не сдержался, чтобы ни крик­нуть ей в лицо “убийца!” Она поспешно ретировалась молча. После казни Раи, Лавриновичи вскоре умерли. Она – от паралича, он – от гангрены ног. Я их уже не застал”. Ну, вот это два эпизода, касающиеся того, что произошло в Ромнах.

В.: Знаете ли о месте гибели какого-то количества людей, очевидно, это были десятки, сотни расстреляных евреев, оставшихся в Ромнах? Оно как-то обозначено, известно? Оно как-то увековечено?

0.: Не знаю. Я знаю только, что когда я в Ромнах пытался отыскать могилу отца, умершего 3 июня, мы не успели тогда поставить памятник, раз­разилась война, то оказалось, что большой участок еврейского кладбища, если может быть не всё, занят территорией нефтебазы, как-то там огорожено, так что, судя по такому отношению к еврейскому кладбищу, я могу косвенно судить, что…

В.: Были ли у вас другие родственники, друзья, которые оставались в других городах Союза на оккупированной территории? Известна ли вам их судьба?

0.: Могу еще рассказать. Сестра моего отца, Анна Гавриловна Аронзон, она была одинокой. Она жила в городе Стародубе. Там у неё был свой дом и она была зубным врачом.

В.: Это какая область?

0.: Стародуб. Это где-то ближе к Белоруссии. Я затрудняюсь даже сказать, где-то, в общем, это западная часть Советского Союза, то ли это граница западных областей России, то ли это уже Белоруссия.

В.: На границе Российской Федерации и Белоруссии?

0.: Да, советской Белоруссии. У неё был дом, у неё был зубоврачебный кабинет. Кстати, она в день смерти отца, 3 июня, была у нас. Потом, когда началась война, она уехала в Стародуб. После войны мы с мамой из Москвы наводили справки о её судьбе, там же дом остался. В конце концов, мы получили письмо из исполкома о том, что гражданка Аронзон Анна Гавриловна погибла в Стародубе во время немецкой оккупации. Как, каким способом – не написано.

В.: Жили ли там еще евреи?

0.: Это я знаю столько, сколько и вы. Мы можем только логически, так сказать, рассуждать. Теперь второй случай. Это брат моего отца, помоложе, Леон Гаври­лович Аронзон, живший в Варшаве. Он несколько моложе моего отца был. Он жил в Варшаве. У него была жена и двое или трое дочерей. Я помню фотокарточку человека, очень похожего на моего отца. В начале 2О-х годов была переписка с ним, но потом, когда подошло сталинское время, все переписки прекратились. Что произошло с Леоном Аронзоном и его семьей в Варшаве, я могу только догадываться.

В. : Они погибли там? Вам известно?

0.: Конечно.

В.: После войны их следы не обнаружились?

0.: Никаких следов не обнаружилось. Теперь дальше. В городе Вильно проживала старшая сестра отца, по мужу Мария Гавриловна Левинсон. У нее были две дочери и один сын. Старшая дочь, Эмма Иосифов­на Левинсон, жила в Вильно, была замужем, примерно 90-го или 95 года рождения, у меня есть карточка, она была замужем за Маргулисом, крупным врачом-ретгенологом. Более молодая была Надя и сын Мура. У Эммы Иосифовны Левинсон была дочь, Вахель Самойловна. Вся семья в Вильно попала в лагерь. Маргулис и Эмма довольно долго работали у немцев, потому что он был врачом, но все-таки под конец и его убили. Рахель Самойловна, дочь, 22-го года рождения, она была комсомолкой еще в буржуазной Литве, после войны она оказалась связанной с коммунистическим подпольем, существовавшим в Виль­но, и это подполье её вызволило из лагеря, а также вызволило из лагеря её тетю, т.е. сестру Эммы, Надю. Надя еще недавно жила в Соединенных Штатах. Рахель Самойловна живет сейчас в Вильнюсе. Также, как Инна Шапиро, она сурово осудила мое желание уехать в Израиль, ибо она осталась такой же убежденной коммунисткой, какой была в буржуазной Литве.

Через Рахель Самойловну я бы мог, списавшись через Москву, через жену, уточнить более подробно какие-то сведения о Эмме и Наде. Что касается моего двоюродного брата Муры, то с ним произошло следующее. Мура в 40-ом году, после так называемого восстановления Советской власти в Литве, вдруг появил­ся в Москве. Я и мой старший брат с ним встретились. Необычайно симпатич­ный красивый молодой человек, может быть, на пару лет старше меня. Потом Мура уехал обратно в Вильнюс, а когда началась война, через несколько дней, мы в Москве – меня еще не успели мобилизовать – получили телеграмму от Муры, что “я выезжаю к вам в Москву”. В Москву он не приехал, судьба его не известна.

Рахель Самойловна, которая была в лагере, спрашивала у меня, не знаю ли я о нем. Значит, он погиб. Обстоятельства гибели Муры остаются не­выясненными. Вот, собственно, и всё, что я могу сказать о самых близких моих людях и об их судьбе, связанной с немецкой оккупации.

Я закончил институт в 39 году, и как инженер-электрик я подходил военную подготовку, и поэтому при окончании института я имел звание младшего лейте­нанта в области радиосвязи. В 41 году я работал на заводе в Москве и, хотя я подлежал мобилизации, но до мобилизации, 5 июля, начался набор в народное ополчение; это был так называемый добровольный набор. На том заводе, где я работал, должен признаться, никакого добровольного набора не было, а просто всех выстроили в очередь и записали в народное ополчение без всяких разговоров.Что правда, то правда. И я ушел в народное ополчение. Затем этот полк народного ополчения каким-то образом оказался обыкновенным полком Советской армии. Я там работал на радиостанции в качестве младшего лейтенанта. И в октябре 41 года та рота связи, где я работал, вместе с ог­ромным количеством советских войск оказалась в известном котле, который на­зывался окружением под Брянском и Вязьмой. Очутившись в этом окружении, бро­дя по лесу, в конце концов, я с еще несколькими товарищами решили попытать­ся пробраться на восток к своим. По дороге, сначала один из моих сопровож­дающих, заявил, что он остается в деревне у молодой женщины, в качестве, это называлось “зятя”, будет жить в зятьях. Через некоторое время второй тоже остался в зятьях. Я пошел сам на восток. У меня была неуклюжая винтовка, ко­торую я бросил, потому что пробираться с винтовкой было безумием, и пытался я просочиться к своим. Но когда я подошел к линии фронта, было ясно, что мне не пробраться.

В один прекрасный день, блуждая по лесу, я вышел на до­рогу, и вдруг мне навстречу попалась колонна пленных, конвоируемых немцами. Они сразу кинулись ко мне, вышедшему из леса, начали обшаривать мои карманы. Так как в карманах у меня оружия никакого не было, меня втолкнули в эту ко­лонну, и я превратился в военнопленного. Нас гнали по разным дорогам. В кон­це концов, пригнали нас в какой-то временный лагерь в Калуге. Это уже насту­пили холода. Это уже был, по-моему, ноябрь месяц.

В. : 41 года?

0.: Ноябрь месяц 41 года. Холода уже были. Нас поместили в лагерь. Какой-то это был дом. Были нары в несколько этажей, нас заперли в этот дом. Один день помню кормили, дали кружку немецкой баланды, еще одна ночь прошла. Ночи были страшны тем, что те, кто лежал на верхних нарах, справляли свои естест­венные нужды, и всё это капало на нижние нары. Потом я почувствовал (я был неблестящего здоровья), что мне не выдержать. На следующий день было снова построение. И было объявлено: евреи, комиссары, коммунисты – выходи. Должен сказать, что два-три человека вышли из нескольких сот людей. Ну, я остался, не вышел на этот призыв.

В.: Два-три – это и комиссары, и евреи?

0.: Я не знаю, кто они были. Но во всяком случае на общий призыв несколько человек вышло.

В.: Из?…

0.: Нескольких сот, вышли люди, они вышли на смерть эти люди, они проявили героизм. Они умерли геройски.

В.: Они были тут же расстреляны?

0.: Нет-нет, этого не было. Не видел, не думаю, но буду придержи­ваться фактов. Был задан следующий вопрос: кто знает по-немецки? Вот тут вышло несколько человек. А поскольку мы знаем немножко идиш, так мы решили, что… нужно было выбраться как-то из лагеря. Повторяю, жить там было невозможно, я бы не мог выдержать. Тут же нас, переводчиков, меня в частности, направи­ли в обоз, где кучерами были русские, лошади везли немецкое имущество. Я был там переводчиком. Через некоторое время, помнится мне, переводчиком сделали немца Поволжья. Ну, я как-то деликатно, я понял, что дело будет плохо, и я превратился в обыкновенного кучера. Научился запрягать, и вот я был у них там возницей. И был я возницей во время их панического бегства в декабре 41 года, когда они драпали из-под Москвы. Когда фронт стабилизировался, я попал в ла­герь в городе Рославле. Это был какой-то уже более приличный лагерь, не такой страшный, как в Калуге. Помню, мы дороги чистили, на такие работы нас выгоняли. Но а затем, опять было отступление, я должен признаться, что я не помню подробно всё, что было, я помню только, что в какой-то момент времени какой-то немецкий офицер, встретив офицера из другой части, взял меня и еще двух человек и сказал, что вот пленные офицеры, инженеры, может быть, ты их возьмешь к себе. Этот другой сказал: давай. Оказалось, что мы все трое попа­ли в мастерскую, которая принадлежала саперной роте 131 стрелковой немецкой дивизии. Это было в январе или феврале 42 года. И в этой мастерской я рабо­тал в качестве электрика, то есть я заряжал аккумуляторы для автомобилей в саперной роте. Что было то было, каюсь. Помнится мне, что через некоторое время был назначен медицинский осмотр. В медицинском осмотре участвовал коман­дир роты и были немецкие доктора в военной форме. И я себя чувствовал неваж­но, когда мне предложили спустить штаны. И должен сказать, что они мне ни­чего не сказали. Я прошел этот медосмотр наравне с другими. У меня была тогда мысль, что они что-то не заметили. Как я сейчас понимаю, немецкие врачи не могли не заметить, что я обрезанный, это ясно совершенно. Тем не менее, я продолжал работать – там было человек двадцать – и мои русские коллеги считали, что они меня покрывают и не выдают немцам, немцы не знают.

В.: А коллеги знали, что вы еврей?

0.: Конечно, они все знали, что я еврей. Там был один, хочу помянуть добрым словом Федора Андреевича Саляпина, тоже бывший младший лейтенант, русский человек из Тамбова, который всё время мне оказывал моральную поддержку, поднимал мой дух. Мне там, конечно, было страшновато, и он всегда оказывал мне моральную поддержку. И вот, где-то в августе 43 года, после разгрома немцев под Курском, а это все происходило на западном фронте, стало известно, что вся эта мастерская должна эвакуироваться в Германию. В один день уехала поло­вина из этой группы, а на следующий день должна была уехать половина из дру­гой группы. И вот ночью ко мне пришел Федя Саляпин и говорит, я тогда там был под именем Борис, “Борис, сегодня ночью надо уходить”. План был такой, что мы должны ликвидировать часового и уйти в лес. Это было в лесистой мест­ности к западу от Москвы. Когда мы ночью вышли, ника­кого часового не было и мы беспрепятственно ушли в лес. В лесу мы ходили и, в конце концов, примкнули к партизанскому отряду, так называемому, который по существу состоял из таких же беглецов, как и мы, и который никаких опера­ций против немцев не проводил, а немцы их не трогали. Так, в общем, сидели в лесу и дожидались прихода своих.

Я отвлекусь в том смысле, что я вернусь к последним дням, когда я был в этой команде. В один прекрасный день, один из этих моих товарищей по работе, довольно противный тип, который был как раз в той первой группе, которая уехала в Германию, он сказал мне: ты знаешь, я говорил там с командирами; я им сказал, что ты еврей, а они мне сказали, что мы знаем и пусть он работает. Вот, это был осведомитель, который хотел заслужить милость, он пошел на меня доносить, а они ему сказали, молчи, мы знаем, заткнись. И он мне об этом рассказал.

Ну, теперь продолжаю. В этом партизанском отряде мы отсиделись в лесах. И, в конце концов, дело, по-моему, было в конце сентября, вдруг насту­пило затишье, не было слышно потока машин. Через некоторое время мы увидели разведчиков Советской армии. Нас всех отправили в лагерь фильтрации, где с нас был снят допрос. Недели две мы были в лагере фильтрации. Ничего там особенного – унижений, оскорблений – ничего там не было. И наконец нас построили и зачитали нам приказ верховного главнокомандующего товарища Сталина: всех бывших солдат зачислить рядовыми в состав советской армии, всех бывших офицеров советской армии, за сдачу в плен врагу разжаловать в рядовые, направить на три месяца в штрафные роты для искупления своей вины кровью. Нам политрук, комиссар объявил, что это приказ очень милостивый, ибо вы не являетесь судимыми и после трех месяцев или после первого ранения вы превращаетесь в полноправных граждан Советского Союза и, может быть, даже со временем будет поставлен вопрос о восстановлении вас в офицерском звании.

Через некоторое время, после небольшой тренировки, подготовки к штурму позиций, наша штрафная рота была направлена на прорыв немецких позиций на реке Проня в районе Могилева. Мы с вечера заняли на низком восточном берегу пози­ции, а немцы были на западном берегу, а утром с криком “ура!” (мы) кинулись в ата­ку. Проволочные заграждения там были не очень густые. Я просто перешагивал ногами. Рядом видел мертвых людей, с вывалившимися внутренностями, которые подорвались на минах, кругом свистели пули. У меня было уди­вительное спокойствие, потому что я знал, что я, наверное, сейчас умру, и меня это не очень пугало. Немцы из окопов на западном берег ушли, и мы беспрепятственно подошли к этим траншеям на возвышенном берегу, и я почувствовал, что меня хорошей дубиной стукнуло по колену, и я не могу больше на ногу ступить. Это было сквозное пулевое ранение. Я вынужден был лечь. Подбежали санитары, меня эвакуировали в тыл. Так как было подо­зрение, что у меня поражен сустав, а пуля прошла вот здесь, и все врачи ду­мали, что у меня поражено колено. На мое счастье, сустав остался цел. Я был эвакуирован в глубокий тыл, в Пермскую область. У меня никаких документов с собой не было. И после излечения в госпитале, я возвращался в Москву со справкой, что я – красноармеец 440 полка, был тяжело ранен в бою, история болезни из госпиталя. И я приехал в Москву. Когда я пытался устроиться на работу и рассказать, что со мной на самом деле было, от меня отбрыкивались, как черти от ладана. Я решил, что я останусь красноармейцем на всю жизнь, никогда об этом писать не буду, и так моя жизнь и прошла. Я работал, потом я защитил диссертацию, работал в научно-исследовательском институте, преподавал в вузе, стал доцентом. И этот факт моей биографии оказался скрыт от советской власти. Но я не чувствую себя виноватым.

В.: Сколько вы пробыли в плену?

0.: Полтора года.

В.: Среди военнопленных, которые окружали вас, попада­лись еще евреи?

0.: Когда я был в лагере в Рославе, там еще было, по-моему, два еврея. Через месячишко ко мне подошел один из унтер-офицеров, который всегда меня хвалил за мою арийскую внешность, говорил, что у меня затылок арийский, я не отрицал. Он сказал: ты, Борис, знаешь, тот пере­водчик оказался юде. Он заболел, его отправили в больницу, а в боль­нице его разоблачили. Я не помню, что я изобразил на это… Что со вторым евреем было, я не знаю. Вот так я могу вам на этот вопрос ответить. Больше я, конечно, евреев не встречал, но однажды, когда я работал в этой мастерской, мимо провели колонну евреев, откуда-то из какого-то местечка, из какого-то города, я видел эту колонну.

В.; А в каком районе вы тогда находились?

0.: Где-то район Вязьмы, восточнее Ржева.

В.: Район Российской федерации?

0.: Да, конечно, это был западный фронт, где не разыгрывались эти решающие сражения. Это было севернее Курска, севернее Орла.

В.: Но вы видели колонну и вы знали, что это евреи?

0.: Да, я увидел. Это было страшное зрелище. Там было несколько сот человек, и смотреть было страшно.

В.: Почему?

0.: Ну, моё сердце было, так сказать, поражено. Я понял, какова судьба этих людей.

В.: В каком виде они были?

0.: Они шли оборванные, понурые. В декабре 41 го­да я видел колонну советских военнопленных, в декабре, мороз – этих людей гнали оборванных, босиком, головы были повязаны какими-то тряпками, ноги были завернуты в портянки, потому что немцы, не имевшие ничего зимнего, сразу забрали, сняли с них всю обувь и головные уборы. Я видел эту колонну, человек двести-сто. Во время отступления они умудрились взять каких-то пленных и вот так они с ними поступили. Это тоже было страшное зрелище. Вот так вот.

В.: Спасибо большое.